В случае, когда город относится к окружающему миру как храм, расположенный в цетре города, к нему самому, т. е. когда он является идеализированной моделью вселенной, он, как правило, расположен в центре Земли. Вернее, где бы он ни был расположен, ему приписывается центральное положение, он считается центром. Иерусалим, Рим, Москва. В разных текстах выступают именно как центры некоторых миров. Идеальное воплощение своей земли, он может одновременно выступать прообразом небесного града и быть для окружающих земель святыней.
Однако город может быть расположен и эксцентрически по отношению к соотносимой с ним Земле - находиться за ее пределами. . . .<В этом случае> прежде всего обостряется экзистенциальный код: существующее объявляется несуществующим, а то, что еще должно появиться, - единственным истинносущим. . . . Кроме того, резко возрастает оценочность: существующее, имеющее признаки настоящего времени и "своего", оценивается отрицательно, а имеющее появиться в будущем и "чужое" получает высокую аксиологическую характеристику. Одновременно можно отметить, что "концентрические" структуры тяготеют к замкнутости, выделению из окружения, которое оценивается как враждебное, а эксцентрическое - к разомкнутости, открытости и культурным контактам.
Концентрическое положение города в семиотическом пространстве, как правило, связано с образом города на горе (или на горах). Такой город выступает как посредник между землей и небом, вокруг него концентрируются мифы генетического плана (в основном, как правило, участвуют боги), он имеет начало, но не имеет конца - это "вечный город", Roma Aeterna.
Эксцентрический город расположен "на краю" культурного пространства: на берегу моря, в устье реки. Здесь актуализируется не антитеза земля/небо, а оппозиция естественное/искусственное. Это город, созданный вопреки Природе и находящийся в борьбе с нею, что дает двойную возможность интерпретации города: как победы разума над стихиями, с одной стороны, и как извращение естественного порядка, - с другой. Вокруг имени такого города будут концентрироваться эсхатологические мифы, предсказания гибели, идея обреченности и торжества стихий будет неотделима от этого цикла городской мифологии. Как правило, это - потоп, погружение на дно моря. ... Это вариант эсхатологической легенды устойчиво вошел в мифологию Петербурга. ...
Город, как сложный семиотический механизм, генератор культуры, может выполнять эту функцию только потому, что представляет собой котел текстов и кодов, разноустроенных и гетерогенных, принадлежащих разным языкам и разным уровням. Именно принципиальный семиотический полиглотизм любого города делает его полем разнообразных и в других условиях невозможных семиотических коллизий. Реализуя стыковку различных национальных, социальных, стилевых кодов и текстов, город осуществляет разнообразные гибридизации, перекодировки, семиотические переводы, которые превращаются в мощный генератор новой информации. Источником таких семиотических коллизий является не только синхронное соположение разнородных семиотических образований, но и диахрония: архитектурные сооружения, городские обряды и церемонии, самый план города, наименования улиц и тысячи других реликтов прошедших эпох выступают как кодовые программы, постоянно заново генерирующие тексты исторического прошлого. Город - механизм, постоянно заново рождающий свое прошлое, которое получает возможность сополагаться с настоящим как бы синхронно. В этом отношении город , как и культура, - механизм, противостоящий времени.
Рационалистический город-утопия был лишен этих семиотических резервов. Последствия этого обескуражили бы, вероятно, рационалиста-просветителя XVIII в. Отсутствие истории вызвало бурный рост мифологии. Миф восполнял семиотическую пустоту, и ситуация искусственного города оказывалась исключительно мифогенной. Петербург, в этом отношении, исключительно типичен: история Петербурга неотделима от петербургской мифологии, причем слово "мифология" звучит в данном случае отнюдь не как метафора" [Ю.М.Лотман XVIII, (1984), 30-32, 35-36; 18.3.]